Это стрелял второй немецкий снайпер. Выждав время, он вышел из укрытия и, крадучись, добрался до тропинки. Пройдя немного, остановился у высокой ели, вскарабкался на неё и спрятался в гуще темно-зеленой хвои.

По тропинке цепочкой двигались раненые. Их было пятеро. Впереди шёл Карпухин, придерживая ладонью перебинтованную руку. За ним шагал высокий пехотинец. Он почти нёс своего товарища на спине, пошатываясь, напрягая силы. Двое солдат из орудийного расчёта замыкали цепочку. Оба они были ранены тяжело — один в плечо, другой — в бедро, и помогали друг другу идти.

Раненые только что вышли из зоны обстрела и теперь чувствовали себя в безопасности. Даже мрачный высокий пехотинец повеселел.

— Крепись, Петруха, крепись, — сказал он своему товарищу, которого почти нёс на спине, — продержись ещё часок, и будем в санроте. Ушли от смерти, теперь наверняка ушли.

Шагавший впереди Карпухин приостановился, доставая здоровой рукой кисет из кармана шинели.

— Помоги-ка, братец, свернуть цигарку, а то одной рукой ещё не наловчился, — попросил он высокого пехотинца.

— Давай.

Оба закурили и, прежде чем идти дальше, прислушались к вновь усилившейся стрельбе.

— Лютует, гад.

— В новую атаку пошёл.

— Отобьют.

— Отобьют, — уверенно подтвердил Карпухин.

— Далеко ли ещё идти до ваших машин?

— Нет. Пройдём полянку, а там вниз, к овражку, и — на месте.

Раненые вскоре действительно вышли на небольшую полянку. Солнце уже клонилось к закату, по снегу тянулись длинные тени от высоких елей.

— Вон за тем ельником и овражек, — оживился Карпухин. Он опять приостановился и, обернувшись к пехотинцу, спросил: — Устал, поди? Может, помочь?

— Ничего, сам как-нибудь дотащу, ты же говоришь, близко.

— Рядом, — Карпухин поднял руку, чтобы ещё раз указать на ельник, за которым сразу начинался овраг, но откуда-то сверху, как щелчок, глухо прогремел выстрел, и разведчик, схватившись здоровой рукой за живот, медленно повалился в снег. Хотя ещё совсем не ясно было, кто и откуда стрелял, пехотинец сразу понял, что это где-то засел немецкий снайпер.

— Ложись! — крикнул пехотинец.

Но сам уже не лёг, а рухнул в снег, подминая под себя товарища. Снайперская пуля прошла навылет через голову. Пехотинец потянулся на снегу, как спросонья, затем поджал ноги и глубоко вздохнул в последний раз. Третьей пулей убило его товарища. Замыкавшие цепочку артиллеристы поползли было к ели, надеясь укрыться за её густыми ветками, но им не удалось спастись от меткой пули снайпера.

Карпухин медленно перевернулся на спину, в тёплой ещё ладони таял снег и каплями, как слезы, затекал в рукава.

9

Холодные лучи жёлтого закатного солнца скользили по небу, и кустарник вдали, где укрылись немцы, был окутан коричневой дымкой. На взбугрённой снарядами земле зияли воронки. Вывороченные бревна успели покрыться инеем, розовым на солнце и синим в тени; танки уже не дымили, чёрными неподвижными глыбами торчали из снега, а вокруг них виднелись бугорки — это лежали убитые немецкие автоматчики. Ветер засыпал их сухой колючей позёмкой.

Положив бинокль на мёрзлую кочковатую землю, Ануприенко потёр ладони, согревая слегка побелевшие от холода руки. Набухшая изморозью шинель стала тяжёлой и сдавливала плечи. От земли тянуло пронизывающей стужей. Ануприенко оглянулся: не пришёл ли посланный за ручными гранатами Опенька? В окопе его не было, значит, ещё не пришёл. У телефона дремал связист, рядом с ним, сидя на корточках, грелись махоркой разведчики. Двое негромко спорили:

— Я точно говорю: у Гитлера один глаз стеклянный.

— Откуда ты знаешь?

— От людей слышал. Люди, брат, все знают, не то, что мы с тобой. Лежал я в госпитале в прошлом году. В офицерской палате лежал. А соседом по койке был майор без руки. Он все знал. Так вот он мне и рассказал о Гитлере.

— А он-то что, сам видел?

— Нет. Но он от сведущего человека слыхал.

В спор вступил третий разведчик. Хрипловатым баском:

— У Гитлера, я так полагаю, оба глаза стеклянные.

— Это почему?

— Не видит ни черта.

— Тоже от сведущего человека слыхал?

— Чего мне сведущий, я и сам знаю, видел бы, не полез на нас.

Ануприенко улыбнулся. «Тешат души перед боем!».

Над елью неприятным шмелиным жужжанием прошлась автоматная очередь. Срезанная пулей ветка упала к ногам капитана. Он поднял её, покрутил в руках и, ощутив густой, смолистый запах хвои, горько усмехнулся, Провёл острыми иголками по слегка побелевшим на холоде пальцам — укола не почувствовал. «Как дьявольски замёрзли руки!» Бросив ветку, отвернул полы шинели и, спрятав руки в брючные карманы, снова стал напряжённо всматриваться в коричневую полоску кустарника.

Одна за другой, шепелявя, проносились мины и с треском разметывали ельник. Из танков по окопам били бризантными гранатами. Они рвались особенно резко, всплывая чёрными облачками над бруствером и обсыпая солдат смертоносным градом осколков. Облачки разрывов втягивались в гущу леса. Немцы готовились к новой атаке, но сколько Ануприенко ни напрягал зрение, не мог узнать, что делалось в кустарнике, куда, к какому месту стягивали немцы силы. Ожидание атаки становилось томительным и тягостным. Уже более часа длилось обманчивое «затишье», и капитан чувствовал, как тревожное беспокойство овладело им. «Может, пустили автоматчиков в обход? Надо поговорить с Суровым, наверное, у него есть какие-нибудь сведения…» Капитан снова обернулся и приказал связисту соединиться с ротным командным пунктом. Разговаривал недолго. Суров тоже ничего не знал, но на всякий случай усилил фланги и выставил далеко вперёд дозорных. Это несколько успокоило Ануприенко. Он стал мысленно подсчитывать, много ли на батарее осталось боеприпасов и хватит ли их, чтобы продержаться до подхода подкрепления, а подкрепление можно ждать только к ночи, так сообщили из штаба.

Но долго размышлять не пришлось. Атака началась неожиданно плотным артиллерийским обстрелом. С буревым посвистом заметались по опушке разрывы. Даль мгновенно застлалась дымкой, и уже не было ни коричневой ленты кустарника, ни изрытого воронками снега, ни желтовато-белесого предзакатного неба. «Началось!» — облегчённо вздохнул капитан. Было ясно: никакого обхода немцы не предпринимали, опять полезли напролом, и поэтому Ануприенко нисколько не сомневался, что атака будет отбита. Он даже удивился: «На что рассчитывают? Здесь у нас два орудия, четыре пулемёта!» Между тем расчёт у немцев был прост: они послали на лыжах в обход двух снайперов, чтобы те, пробравшись в тыл, вывели из строя орудия и обезвредили командные пункты. Затем — атака. Во время атаки, или вернее под прикрытием атаки, предполагали разминировать бревенчатый настил и пустить танки. Выжидали, когда снайперы достигнут цели, и вот, очевидно, наступила условленная минута.

Вокруг наблюдательного пункта густо рвались немецкие мины. Ануприенко то и дело пригибал голову, прижимаясь щекой к жёсткой, до дрожи холодной земле. Он не заметил, как в окоп вернулся разведчик Опенька и стал рядом с ним.

Немцы вскоре перенесли огонь в глубину, ветер согнал зыбкую пороховую гарь, и снова прояснилась даль. По полю врассыпную бежали автоматчики. Их сразу же увидели все, кто был на наблюдательном пункте. Пока шла артподготовка, немецкие автоматчики успели преодолеть большую половину расстояния между кустарником и лесом и подошли так близко, что даже можно было без труда разглядеть их лица.

Опенька поудобнее расставил локти на бруствере и припал щекой к автомату:

— Ну, костлявые! — озорно крикнул он, взводя курок автомата.

— Как на учениях, — качнул головой Ануприенко.

С флангов строчили наши пулемёты, торопливо, захлёбываясь; немцы тоже вовсю на бегу палили из автоматов. Стреляли трассирующими, для устрашения, и цепочки огненных пчёл стелились над снегом. Под таким огнём лучше стоять в полный рост, чем выглядывать из окопа — по крайней мере ранит в ногу, а не в голову.